Бабка
Вот бабка – противная, с бородавкой на верхней губе, согбенная, скрюченная, прижатая почти, и ведь не скажешь «к земле» – к весеннему, едва согретому солнцем, асфальту под тяжестью ярко-синего китайского рюкзака – лезет, пыхтя, в седьмой автобус; оттолкнула тебя, ещё рюкзаком своим нелепым задела, буркнула что-то себе под бородавчатую губу…
Не надо. Не отвечай! Что она тебе? Глянь – такой солнечный майский день вокруг, прям-таки, будто Невель твой родной, а никак не сырой, вечно простуженный и шмыгающий носом Петербург. Что она тебе? У тебя только смартфон в руке, да пара тетрадей в пакете с неудобочитаемой надписью «Перекрёсток» на нём. А у неё в рюкзаке?
А у неё в рюкзаке – та мёрзлая чёрная картошка с муринских полей Сорок Второго; та, за которую не чужие – свои могли пустить пулю в спину. Да ещё донести надо было, прокрасться мимо Кольки-инвалида с первого этажа, что дверь всё открытой держал и уж дважды пытался и пайку карточную отобрать, да и картошку вот ту же, с Мурина, что маме да сестре носила. Зря сестре носила. Не выжила сестра.
У неё в рюкзаке – та справка из Пятьдесят Шестого, та, над которой мама, нет, не плакала – всё уж из глаз за те восемь лет выплакалось – просто сидела, не шелохнувшись, час наверное; и, кажется, в тот час – не блокадой пережитой, а вот справкой этой – из Женщины превращённая в Старуху, сидела и смотрела куда-то, как бы в те северные дали, где и сама не бывала, да и не дай Бог кому побывать.
У неё в рюкзаке – та квартира из Семьдесят Девятого, двухкомнатная, в Купчине, на Димитрова, что должны, по всему, были ей дать. А не дали. То ли из-за того, что место работы не вовремя поменяла, то ли потому, что Василий, Василёк её, после десяти лет мытарств всё же дал ей развод, да так и получилось, что без него – семья мала и на двухкомнатную не тянет, а уж «однушку» и тоже не дали, времена изменились. А сколько было исхожено за квартиру эту двухкомнатную, сколько лет очередей, ожиданий. А на самой этой улице Димитрова даже и не побывала ни разу.
У неё в рюкзаке – та сберкнижка из Девяностого, вклад «Страховой», пять тысяч девятьсот сорок четыре рубля, не на себя, не на пресловутый «чёрный день» – на Сонечку, на её долгожданную свадьбу. И свадьба-то так и не наступила – в гражданском браке, говорит, живут, и деньги толстомордый очкарик, уже «премьером» тогда называли, забрал. Даже не поняла, как. Да и отчего – тоже не поняла.
У неё в рюкзаке – тот подарочный набор с постельным бельём в крупную розочку уже из Года Нынешнего, да пятьсот рублей от нового какого-то толстомордого Тю… или Ти… да бес его разберёт, только первую букву и запомнила, чтобы в БЕЛЮТЕНЕ не ошибиться. А и ошибиться-то не получилось бы, за два дня ей позвонили и сказали, что ей урну на дом доставят – по возрасту положено. Там и писать ничего не надо было, только голову зря забивала – Тю или Ти… А бельё хорошее, красивое. Себе-то уж и не надо такого, а Сонечке пригодится. Жаль, что Ти этот больно на толстомордого премьера из Девяностого похож. Или Тю…
Много чего у неё в рюкзаке. Да ты и сам почувствовал, она ж тебя им и толкнула. Утерпи, придержи своё «Да, блин, бабка!...» То место, куда она едет с этим своим нелепым синим китайским рюкзаком, для тебя ещё и на горизонте не появилось, и мрачный беспристрастный кондуктор, что когда-нибудь, быть может, таким же майским утром, не по-весеннему угрюмо вручит тебе туда билет, ещё только во второй класс этой осенью пойдёт.
А сейчас Васильевский Остров заливает солнцем твой всего лишь девятнадцатый май, и ты едешь в «универ» – в тот самый Санкт-Петербургский Государственный, который один только и может называться Университетом средь десятков «универов»-нуворишей, налепленных из честных институтов в те «весёлые» Девяностые. И ты весел, и уже в предвкушении того, как после победы над злосчастной «вышкой» сядешь на Обводном в высокий междугородный автобус и поедешь в родной Невель, к маме. И в твоём, пока ещё даже тебе самому не видимом, не режущем тяжестью плечи, рюкзаке, из бабкиных тяжестей – только год нынешний. Только пятьсот рублей и бюллетень с тем самым Тю. Или Ти.
И нет пока в твоём рюкзаке Тяжкого Года Тысяча Девятьсот Девяностого. И нет Грустного Семьдесят Девятого. И Горького Пятьдесят Шестого. И Страшного Сорок Второго нет.
Пока.
Михаил Михайлов.
4 мая 2012 года.